КЛУБ ПЕРГАМ: ЛИТЕРАТУРА ГЛАЗАМИ ЧИТАТЕЛЕЙ

Новогодние и рождественские каникулы – время праздничных застолий, туристического ажиотажа и бума распродаж. «Ода Воде» А. Цветкова открывается описанием одного из самых туристических мест Рима: Испанской площади (Пьяцца-ди-Спанья) с её знаменитым фонтаном Баркачча в виде полузатонувшей лодки в память о наводнении 1598 года. С вершины холма к фонтану «стекает», словно река, Испанская лестница архитекторов А.Спекки и Ф.де Санктиса, то разделяясь на два «рукава», то снова сливаясь и расширяясь у подножья. Ступени лестницы всегда заполнены студентами, туристами и просто зеваками. Здесь многолюдно, суетно, весело от многоцветный неоновых огней рекламы, от «залпов вина и салата», от праздничных сладостей – пончиков зепполе ( «дзепполе») и пирожных тирамису.

Здесь же находится еще одна достопримечательность – мемориальный дом Джона Китса, его «смертная палата», в которой зимой 1820-1821 поэт умирал от чахотки. Все последние месяцы жизни Китса за ним преданно ухаживал его друг, художник Джозеф Северн. За его тенью в строке «и добрый прозрачный сквозь тучи со снадобьем северн» читается также отсылка к реке Северн на родине поэта. Китс был похоронен на римском протестантском кладбище. На надгробном камне, согласно завещанию поэта, выбиты слова: «Here lies one whose name was writ in water» – здесь лежит тот, «чье имя начертано [нам] на воде». Для затравленного критикой и замученного болезнью Китса эта автоэпитафия была признанием бренности его земной славы. Для Цветкова, равно влюбленного в поэзию Китса и в красоту Рима, стать «вечной водой» фонтана Баркачча – единственно возможное бессмертие. Отсюда и его отчаянное стремление «еще раз пускай доползти стариком». Как это часто бывает у Цветкова, какое-то одно слово вырывается из синтаксического плена и сцепляется сразу с несколькими другими словами: «пускай» еще раз, если больше уже не удастся, «пускай» доползти, если дойти уже нет сил, «пускай» стариком, если жизнь на исходе, иначе поэту, как святому старцу Симеону, не дано закончить свой многотрудный путь. Или вернее, автор понимает, что «фактически» он, конечно, умрет, но там, где решается вопрос о поэтическом бессмертии , такой финал «фактически» не зачтется, и вместо того, чтобы раствориться в вечной водной стихии, он уткнется лицом в брусчатку. Так туризм возвращается к своему исходному историческому первообразу – паломничеству. Путь, который проделывает по земле паломник, сопоставим с духовным восхождением. Не случайно дорога в святой город Иерусалим на иврите обозначается словом «алия» – подъем. В ломоносовской «Оде на взятия Хотина», положившей начало современному русскому стихосложению, поэтический восторг влечет «на верх горы высокой».

Паломничество Цветкова – это движение сверху вниз. Сначала это нацеленный полет «с вершин вашингтона», города, где он жил в пору работы над «Одой...», и «из-под монреальского льда», куда он часто наведывался к своему другу, поэту Бахыту Кенжееву, а потом многоступенчатый спуск по лестнице к площади, «где флейта фонтана в хрустальной звенит немоте» и откуда начинается нисхождение в Аид. Вода, сохранившая имя Китса, до сих пор притягивает к себе «русских муз изгнанья», вдохновлявших своих питомцев от Гоголя до Бродского, на признания в любви к Вечному городу. Впрочем, благоговение русских муз пародийно предварено в «Оде...» фривольным жестом «трех русских граций», девиц легкого поведения, дорвавшихся до европейских площадей. Внутренняя рифма «стихотворному» – «смехотворную» и упоминание в обеих строфах отблесков световой рекламы только подчеркивает эту параллель. «Чуждый распродаж», «не их и не мой» (обратим внимание на сдвиг « не мой» – «немой» с повторяющимся мотив немоты), Китс не доступен не только «русским грациям», но и самому автору.

Эпиграф к стихотворению взят из знаменитой «Оды греческой вазе» Китса, чью строфическую структуру Цветков воспроизводит в своей оде. На стенках воспетого Китсом сосуда запечатлена процессия, навсегда замороженная во времени искусством вазописца: тела, влекущие жертву к алтарю, облачены в античные хитоны и напоминают косяк сельдей в трале рыболовного судна. Отметим характерное для Цветкова использование многовалентности слова: эпитет «струистые» одновременно определяет и волнообразные движения тел в хитонах, и сами хитоны, и сельдей:

«вот жертву ведут к алтарю и в хитонах тела
струистые вместе как сельди в путину на сейнер»

Процессия, которую прозревает поэт на ступенях Испанской лестницы, тоже готовится к сакральному ритуалу жертвоприношения.

«Ода воде» – не первый поэтический оммаж Китсу. В 1919 году Уильям Батлер Йейтс в стихотворении «Ego Dominus Tuus» («Я Господь твой») сравнил автора «Оды греческой вазе» со школьником, завороженно глядящим сквозь витрину кондитерской на манящие сласти. Как пишет Йейтс,

Я представляю мальчугана, носом
Прилипшего к стеклу конфетной лавки;
Ведь он сошел в могилу, не насытив
Ни алчных чувств, ни влюбчивого сердца.

(Пер. Г. Кружкова)

Цветков реализует метафору своего предшественника и одновременно вступает с ним в спор: Китс у Цветкова не отделен от мира стеклом, он «состоялся телесней чем мы» и воплотился во всем, что вбирает в себя Испанская площадь. Имя на воде фонтана – своего рода подпись к этому воплощению. Поэтому с самого начала «Оды...» автор стремится не только в «белоснежную темноту» «смертной палаты», но и на саму площадь с её «рощей неона», Макдональдсом и толпой туристов – в пространство, в котором «расчеловечен» великий поэт и которое пропитано его гением, как «нежные пирожные» тирамису (буквальный перевод с итал. «вознеси меня») – крепким кофе.

Ритуал своего нисхождения Цветков обставляет роскошной римской трапезой – седлом барашка с фраскати, одним из известнейших итальянских белых вин. Виноград фраскати растет неподалеку от Рима на склонах холмов, террасами спускающихся почти к самому городу. Отсюда начинается последний отрезок пути вниз, в океан, спасенный написанным на воде именем поэта: «спасен океан если истина в нем не иссякла». Финальные строки «Оды к греческой вазе», служащие эпиграфом к стихотворению Цветкова, утверждают, что красота и истина – одно. Несложный силлогизм ведет нас к сакраментальному афоризму Достоевского, еще одного пламенного почитателя Вечного города.

Чем ниже уходят ступени, по которым идет шествие, тем темнее становится смыкающаяся над головами толща воды. Грань, отделяющая поверхность от глубины, это еще и то самое «тусклое стекло», о котором писал похороненный недалеко от Испанской площади апостол Павел в «Первом послании к Коринфянам»: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же [когда настанет совершенное] лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю подобно, как я познан». Для уходящего в «вечную воду» поэта оставшаяся за спиной реальность видится все тусклее, а приближающаяся истина – все яснее.
Об «Оде воде» Алексея Цветкова
 

***

Джон Китс. Ода греческой вазе

                      О ты, невеста молчаливых дней,
                            Питомица покоя векового,
                       Рассказчица, чьи выдумки верней
                            И безыскусней вымысла иного,
                       Какие мифы из тенистых рощ
                            Аркадии иль Темпы овевают
                                 Твоих богов или героев лики?
                            Какие девы вечно убегают?
                       Какой погони и победы мощь?
                                 Какие вакханалии и крики?

                    41 О мраморная ваза, ты с толпой
                            Невинных дев и юношей проворных,
                       С лесной листвой, с потоптанной травой,
                            О грация аттическая, в формах
                       Застывших, ты как вечность, молчаливо
                            Взыскуешь нас! Немая пастораль!
                                 Когда уйдем и будет нам не больно,
                            Другим что скажешь ты на их печаль?
                       Скажи: Прекрасна правда и правдиво
                                 Прекрасное - и этого довольно!

\Перевод Г. Кружкова\

...легче провести в СССР электрификацию, чем научить всех грамотных читать Пушкина, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности.

Шутка сказать - прочесть стихи! Выходите, охотники: кто умеет?

Ведь в отличие от грамоты музыкальной, от нотного письма, например, поэтическое письмо зияет отсутствием множества знаков, значков, указателей, подразумеваемых, делающих текст понятным и закономерным. Но все эти пропущенные знаки не менее точны, нежели нотные или иероглифы танца; поэтически грамотный читатель расставляет их от себя, как бы извлекая их из самого текста.
О. Мандельштам. Выпад. 1924г.

***
Приходится со стыдом признаться, что я не более компетентен это пояснить, чем посторонний разумный комментатор. Я написал это уже почти четыре года назад и тогда, насколько помню, понимал, что имею в виду. Но с тех пор не брал в руки - это теперь как чужое стихотворение или как требовать от родителя, чтобы он объяснил поведение уже взрослого ребенка.
из комментариев А. Цветкова(livejournal)